ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ

Ницше в СССР

Дух Ницше не выветрился сразу после Великой Октябрьской Социалистической революции, хотя большевики всеми силами старались его изгнать. Притом их идеология строилась на обломках Серебряного века, и среди этих обломков у Ницше была не последняя роль. К тому же, Горький, к тому же Луначарский и другие «ницшеанствующие марксисты» (Б. Розенталь) бросали в общий котел идеологии свои вкусы, пристрастия, интересы. Есть на этот счет и более категоричное мнение. Так, В. Кантор пишет: «[Федор] Степун был уверен, не раз говоря, что на самом деле тайным учителем большевиков были не Маркс с Энгельсом, а Фридрих Ницше с его «волей к власти», «философствованием молотом» и заклинательной стилистикой его текстов».

Действительно, советские лидеры были в некотором роде латентными ницшеанцами. С одной стороны, они обрушивали на экстравагантного немца всю мощь пропагандистского аппарата – вот названия книг, которые тогда выходили: «Ницше и финансовый капитал» М. Лейтейзена (1928) с предисловием б. ницшеанца-богостроителя Луначарского; «Философия Ницше и фашизм» Б. Бернадинера (1934); «Ницше как предшественник фашистской эстетики» Г.Лукача (1934) и т.п. С другой, — у Ницше, несмотря на его враждебность к социализму и презрение к массам, было много такого, что импонировало большевикам: антибуржуазный пафос, переоценка всех ценностей, ставка на будущее (в ущерб настоящему), вера в приход нового (сверх-) человека, нападки на христианство, презрение к лишним, гимны здоровью…

Доказательством того, что идеи Ницше никуда не исчезли, может служить антиутопия Замятина «Мы» (1920), в которой он с горькой усмешкой изображает советских ницшеанцев. Персонажи его романа гордятся: «Арифметически-безграмотную жалость знали только древние: нам она смешна». Они уверены: «Жалость унижает, а жестокость стимулирует к целям»; «Самая трудная и высокая любовь – это жестокость» и т.п. Они так же, как Ницше, считают Христа идиотом и декадентом: «…их Бог не дал им ничего, кроме вечных, мучительных исканий: их Бог не выдумал ничего умнее, как неизвестно почему принести себя в жертву». Но при этом они хотят очутиться с Богом «за одним столом». Собственно, вся антиутопия Замятина есть ответ на молодую советскую власть, инфицированную самыми неприятными идеями Ницше.

С голоса Ницше поёт в 1918 году молодой Николай Тихонов:

Мир строится по новому масштабу.
В крови, в пыли, под пушки и набат
Возводим мы, отталкивая слабых,
Утопий град — заветных мыслей град.

Откровенно по-ницшевски называет Горький свои статьи 1918 года -«Несвоевременные мысли». Но позже он скажет: философия морали Ницше — «проповедь жестокости». И вспомнит, как друг его молодости называл эту философию «красивым цинизмом». В «Моих университетах» (1923) старый полицейский-доносчик рассуждает в духе Ницше: «Жалости много в Евангелии, а жалость — вещь вредная… Жалость требует громадных расходов на ненужных и вредных даже людей. Богадельни, тюрьмы, сумасшедшие дома. Помогать надо людям крепким, здоровым, чтоб они зря силу не тратили». Интересно, что рассказчик чувствует в этих словах «какую-то правду, но было досадно, что источник её – полицейский».

Тем не менее, на стене кабинета Горького портрет Ницше висел рядом с посмертной маской Пушкина. А Ольга Форш писала в 1928 году: «Он теперь похож на Ницше… И не только пугающими усами, но более прочно. Может, каким-то внутренним родством, наложившим на их облик общую печать».

Только после 1917-го следы Ницше стали явственными у Блока – когда он начал уповать на «более свежие», чем цивилизованные люди, «варварские массы», которые «оказываются хранителями культуры, не владея ничем, кроме духа музыки, в те эпохи, когда обескрылившая и отзвучавшая цивилизация становится врагом культуры …» («Крушение гуманизма», 1921). Очарованный «духом музыки» («Всякое движение рождается из духа музыки»), он на вопрос «Может ли интеллигенция работать с большевиками?» отвечал: «Может и обязана». «Это будет соглашение музыкальное», ибо «вне зависимости от личности у интеллигенции звучит та же музыка, что и у большевиков» (1918). Ну и, может быть, вот это: «Привыкли мы, хватая под уздцы / играющих коней ретивых, / ломать коням тяжелые крестцы / и усмирять рабынь строптивых» («Скифы», 1918).

В стихах Маяковского в советское время на первый план вышел темный – воинственный, агрессивный – пафос ницшеанства. «Мы тебя доконаем, мир-романтик! Вместо вер – в душе электричество, пар. … Всех миров богатство прикарманьте! Стар – убивать. На пепельницы черепа!» («150 000 000»,1920). Что, впрочем, принципиально не отличалось от дореволюционного: «Чтоб флаги трепались в горячке пальбы, / как у каждого порядочного праздника — / выше вздымайте, фонарные столбы, окровавленные туши лабазников…» («Облако в штанах»). Притом его агитки могли быть вполне добрыми: «Не издевайся на заводе над тем, кто слаб, / Оберегайте слабого от хулиганских лап». Равно как и стихи для детей: «Если бьет / дрянной драчун / слабого мальчишку, / я такого / не хочу / даже / вставить в книжку».

В «Мистерии-Буфф» (1918-1921) был перепет Ницше, подписывавшийся в самом конце сознательной жизни — «Распятый»: «Орите в ружья, в пушки басите / Мы сами себе Христос и Спаситель». На счет Ницше, чье учение один старый профессор остроумно назвал биодицей, можно отнести и вот такое: «Ненавижу / всяческую мертвечину! Обожаю / всяческую жизнь!» («Юбилейное», 1924). Осталось желание беседовать с Солнцем («Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче», 1920). Образ сверхчеловека обрел конкретные черты (см. поэму «Владимир Ильич Ленин», 1924). Да и жизнь свою Маяковский закончил, будто следуя подсказке Заратустры: «Умри вовремя». Как Сергей Петрович из одноименного рассказа …

В советской беллетристике следы Ницше отыскиваются вроде бы легко. Так, роман Эренбурга «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников» (1922) пародирует «Заратустру», но в равной мере – и Новый Завет, который в «Заратустре» пародировал Ницше. Здесь учит и проповедует авантюрист и провокатор, цель которого – изменить мировой порядок. В конце концов, этого нового Заратустру убивают в Конотопе самым пошлым образом – из-за сапог. Роман вышел с предисловием Бухарина и очень понравился Ленину.

У Олеши в «Зависти» (1927) большевик-сверхчеловек Бабичев противопоставлен деградирующему интеллигенту Кавалерову. В «Аэлите» Алексея Толстого (1922) появляется опять же большевик-сверхчеловек красноармеец Гусев, который поднимает восстание на Марсе. Отрицательный пример – инженер Гарин («Гиперболоид инженера Гарина», 1927), человек с гипертрофированной волей к власти и с претензией на сверхчеловека. Таких следов можно отыскать много. Но сдается, что следы эти – чаще всего ложные, нельзя же всё выводить из Ницше.

Зато случай Зощенко – безусловен. Между прочим, он тоже, как Ницше, пошёл добровольцем на войну. И его, в отличие от Маяковского, туда взяли. Он был ранен, отравлен газами, награжден несколькими орденами, дослужился до капитана… В 1918-м, будучи подмастерьем сапожной мастерской, попал под обаяние Ницше. Сочинил памфлет-поэму «Боги позволяют», состоявшую, наподобие «Заратустры», из притч: «О мудреце с задумчивым профилем и о кусающей истине», «О стыдливой тайне человека и о маленькой накрашенной кокетке», «О звере умирающем и звере кричащем», «Боги позволяют лгать», «О добродетельном осле» и т.п.

В 1919 году он пишет о сверхчеловеке в русской литературе: «Как же странно и как болезненно преломилась в сердце русского писателя идея, созданная индивидуализмом, — о свободном и сильном человеке! С одной стороны — арцыбашевский Санин, в котором «сильный человек», которому все позволено, грядущий человек-бог, обратился в совершеннейшего подлеца и эгоиста. А радость его жизни – в искании утех и наслаждений […] С другой стороны – безвольные, «неживые» люди». Но в его собственных рассказах свободных и сильных не было – он предпочел рассказывать о противных и смешных людях, маленьких, лишних.

В «Возвращенной молодости» (1933) Зощенко приводит Ницше как «пример ума, который зачеркивает почти все свои достижения». Основная мысль такая: Ницше слишком много работал и заработал себе кучу проблем со здоровьем. Однако вместо правильного режима, накачивал себя лекарствами, в том числе – вероналом и хлоралгидратом (Зощенко не назвал ещё опиум!) В общем, довел себя философ до полного разрушения, но так и не понял, что виноват он сам, а не атмосферное давление, климат, табак и чай. А между тем сама идея сверхчеловека обязывала Ницше «знать кое-что о себе».

Зощенко сокрушается: «Он как бы уговаривает себя, что он, в сущности, здоров. И в самый разгар своих болезней он пишет в своих сочинениях, что здоровье его, в общем счете, благополучно». Однако сам он в повести с названием из «Заратустры» — «Перед восходом солнца» (1943) — и опирающейся на Фрейда, поступает так же: «Жизнь стала возвращаться ко мне […] Необыкновенно здоровый, сильный, с огромной радостью в сердце, я встал с моей постели. Каждый час, каждая минута моей жизни наполнялись каким-то восторгом, счастьем, ликованием».

Ср. в «Ecce homo»: «Я сам взял себя в руки, я сам сделал себя наново здоровым. […] для типически здорового […] болезнь может даже быть энергичным стимулом к жизни, к продлению жизни. […] я как бы вновь открыл жизнь, включил себя в нее, я находил вкус во всех хороших и даже незначительных вещах, тогда как другие не легко могут находить в них вкус, — я сделал из моей воли к здоровью, к жизни, мою философию…» Он называет себя «типически здоровым», или «удачным человеком» — «что его не губит, делает его сильнее».

Михаил Зощенко закрывает последнюю дверцу, ведущую в советскую фан-зону Ницше. После него, кажется, никто из наших писателей «несчастным немецким мыслителем» особенно не интересовался (разве что Домбровский вспомнил о нём в романе «Хранитель древностей»,1964). Но труды, разоблачающие его, выходили еще долго. Потом, с объявлением свободы, стали выходить и тексты самого Ницше, и труды, восхваляющие его, и много всякого интересного.

Из современных писателей Ницше причастился Лимонов. Собственно, он и без Ницше строил себя по Ницше – как эстетический феномен. Пелевин прогнал сквозь горнило иронии идеи философа, показавшиеся ему остроумными или смешными. Сорокин в «ледяной трилогии» поведал о Братстве Света – последнем прибежище сверхчеловека. Кроме того, в самой нашей жизни появляются (и исчезают) истовые ницшеанцы. А между жизнью и литературой непроходимой границы нет.

***

Всё, что Ницше узнал от общения с русскими, всё, что вычитал в русских книгах, он вернул сторицей, пропустив через себя, в доведенных до предела формах. Все, что русские получили от Ницше, было возогнано преимущественно в литературу. И кажется, нам (на круг) повезло больше, чем немцам. А что касается эксцессов Революции и Совдепии, то не Ницше же виноват в них. И даже не Маркс. Хотя вопрос об ответственности идеолога отдельный (и очень непростой).

И вот что странно. Ницше как-то удивительно бодрит и освежает. Вспомнишь: «Бог умер. Жить опасно. Какое лучшее лекарство? Победа!», — и душа воспаряет. Не говоря уже про это: «То, что нас не убивает, делает нас сильнее». Да даже от этого «Человек – это переход и гибель» становится веселей. И от этого: «Если тебе не удалась жизнь, то удастся смерть», — хочется (в отличие от Сергея Петровича и от Маяковского) жить.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>